Ойкумена. Регионоведческие исследования Ойкумена. Регионоведческие исследования Ойкумена. Регионоведческие исследования Ойкумена. Регионоведческие исследования
На главную
Анонс
Последний номер
Архив журнала
Авторам
Редакция журнала
Проекты и дискуссии
Библиотека
Популярное краеведение
Регионоведческие ресурсы
Карта сайта
Напишите нам письмо
Каталог сайтов Arahus.com
Яндекс цитирования
Вернуться в номер
Back to issue
К вопросу о типологии азиатских границ России (II часть)

Киреев А. А.

Это ознакомительная текстовая версия,
полный вариант статьи в формате pdf
Вы можете скачать по этой ссылке

Переходя к обзору конкретно-исторического содержания процес­сов формирования границ в Азиатской России, нельзя обойти вопроса о внутренней географической дифференциации последней. Обширное пространство Азиатской России объективно разделено на большое число разнотипных и разноуровневых физико-географических и социально­географических регионов. Воздействие их существования на лимогене­тические процессы достаточно существенно для того, чтобы стать пред­метом специальных научных исследований. Однако в настоящей работе я остановлюсь только на одном способе географической дифференциа­ции Азиатской России, который по комплексности и долговременности своего влияния на генезис её границ, на мой взгляд, далеко превосходит все остальные. Речь идёт о разделении изучаемой части страны на се­верный и южный пояса исходя из ландшафтно-климатических особен­ностей.

Выявление особенностей северного и южного поясов Азиатской Рос­сии, присутствующих не только в их природных условиях, но и в тесно связанных с ними параметрах внешнесоциетальной среды и самого рос­сийского общества этих регионов, позволяет уточнить содержание и дей­ствие общих специфицирующих факторов азиатского лимогенеза, оха­рактеризованных в предыдущей части статьи. Выделение на этой основе в Азиатской России двух секторов лимогенеза даёт возможность зафик­сировать наиболее важные проявления его внутренней неоднородно­сти. Основное значение дифференциации южного и северного секторов лимогенеза состоит в происходящем от первого ко второму углублении историко-типологических отличий расположенных в данных секторах границ от «европейских», в нарастании их «азиатскости».

Проблему широтной регионализации можно считать традицион­ной для исследований Азиатской России. Мысль о том, что природные и общественные условия северной и южной частей этого макрорегиона определили значимые особенности их заселения и освоения русскими неоднократно выражалась уже в трудах дореволюционных авторов. В отдельных случаях, как например в работе М.И. Венюкова [2], специфи­ка хронологии и форм колонизации северной и южной полосы Азиатской России рассматривалась в связи с процессами формирования её границ. С большими отчётливостью и обоснованностью конкретными данными тезис о наличии связи между условиями среды, типами колонизации и формами лимогенеза в северной и южной полосе Сибири и РДВ прово­дился в ряде научных работ советского [19] и постсоветского [1; 3; 20] периодов.

Однако до сих пор различные виды зависимости границы от при­родной и социетальной среды и колонизирующего её общества примени­тельно к Азиатской России анализировались в узких пространственно­временных рамках и в отрыве друг от друга. Комплексное изучение сложного порядка отношений между ландшафтом и климатом азиатской части России, демографическими, социально-экономическими и полити­ческими структурами встретившихся на этом пространстве обществ и па­раметрами их границ остаётся пока делом будущего. Далее я постараюсь представить лишь предварительную характеристику этих отношений в той мере, в какой она необходима для выявления основной специфики лимогенезов в северном и южном секторах изучаемого макрорегиона.

Физико-географической основой выделения северного сектора ли­могенеза в Азиатской России являются ландшафтно-климатические зоны арктических пустынь, тундры, тайги, подтайги и широколиствен­ных лесов. Таким образом, в пределах северного сектора, значительно расширяющихся в направлении с запада на восток и заключающих в себе почти всё российское побережье Тихого и Северного Ледовитого океана, располагается примерно две трети пространства Азиатской России в со­ветских границах 1991 г. и подавляющая часть азиатского пространства современной РФ. В силу множества составляющих природных условий ландшафтных зон северного сектора (низкий средний уровень и боль­шая амплитуда температур, переувлажнённость и снежность, бедность почв и распространённость «вечной мерзлоты», лесистость, скудость рас­тительных кормовых ресурсов и др.), они в целом значительно менее благоприятны для жизни и хозяйственной деятельности человека, чем условия не только Европейской России, но и южного сектора России Ази­атской. Лимитирующее воздействие на демографические и социально­экономические процессы ландшафтно-климатических факторов усугу­бляется спецификой рельефа северного сектора, значительная доля (до 50%) поверхности которого покрыта горами. Помимо прочего, гористый рельеф этого региона (наряду с крупными и разветвлёнными речны­ми артериями и широкими заболоченными пространствами) создавал серьёзные трудности для налаживания различных видов сообщений, особенно в широтном направлении. Вместе с тем, та же сложная пере­сечённость территории северного сектора разного рода естественными барьерами (лесными, речными, горными и иными) формировала объек­тивные предпосылки для обеспечения его относительной безопасности.

Характер природных условий северной полосы Азиатской России, а также их высокая устойчивость, сравнительно малая подверженность антропогенным изменениям, в решающей степени определили демогра­фическое, социально-экономическое и политическое состояние абориген­ных обществ, размещавшихся здесь к моменту прихода русских. Большая часть коренного населения Сибири и Дальнего Востока существовала в условиях присваивающей экономики (охота и рыболовство) и близких к ней примитивных форм производящего хозяйства (оленеводство), сопря­жённых с подвижным («бродячим») или кочевым образом жизни и ред­ким, дисперсным расселением [7, с..19-22]. Разбросанные по огромной территории небольшие родовые общины являлись высоко автономными социально-экономическими и управленческими единицами. Их племен­ные объединения обычно не отличались сплочённостью, и поддержива­лись скорее брачно-родственными и культурно-религиозными, нежели политическими связями.

Что касается пространства, сопредельного с северной полосой Ази­атской России, то на севере и востоке оно состоит из крупных морских акваторий, долгое время игравших в основном изолирующую роль, и не­многих участков суши (Аляска, Хоккайдо), сходных с данным регионом по природным параметрам и вплоть до конца XVIII в. населённых на­родами, близкими к его аборигенам по уровню общественного развития. Таким образом со стороны большей части своего внешнего периметра северный сектор лимогенеза был объективно ограждён от каких-либо значимых внешних влияний.

Несмотря на общую неблагоприятность природных и непривлека­тельность общественных условий северной полосы Азиатской России, она довольно рано стала объектом русской колонизации. Проникнове­ние восточнославянского населения (в основном из новгородских земель) за Урал, судя по всему, началось в XI в., а уже в XV в. его присутствие в нижнем течении Оби было постоянным [1, с..164; 20]. Опережающее развитие (до XVII в.) северного направления колонизации Сибири было обусловлено геополитическим положением, в котором оказалось само колонизирующее общество: под натиском сначала половцев, а затем та­тар демографическое и социально-экономическое ядро древнерусской народности в течение нескольких столетий сдвигалось на северо-восток Русской равнины.

Ещё в доермаковский период главной движущей силой колониза­ции северной части Азиатской России стал маховик массового пушного промысла, раскручивавшийся в свою очередь динамикой международ­ного рынка. После завершившегося к концу XVI в. разрушения Сибир­ского ханства, которое являлось единственным государственным обра­зованием в пределах северного сектора лимогенеза, вольно-народное промысловое освоение данного региона более не наталкивалось в нём на серьёзные внешние преграды. Кроме того, вплоть до XIX в. оно прак­тически крайне слабо регулировалось со стороны российских властей.

Высокая прибыльность, а на начальном этапе (при занятии новых, ещё не эксплуатировавшихся угодий) и сверхприбыльность, промысло­вой деятельности, во многом стихийные, нерегулируемые государством формы её организации резко ускоряли процесс освоения. Именно бла­годаря этому вольно-промысловому характеру пионерного освоения путь до Тихого океана был пройден им менее чем за 60 лет. В то же время, оборотной стороной исторической стремительности этого процесса были его поверхностность и неустойчивость: первая, промысловая, колониза­ционная волна оставила по себе очень «бледный» материальный, инфра­структурный след, а составлявшие её миграции сопровождались обычно весьма значительным (почти симметричным) обратным движением ми­грантов из Сибири в Европейскую Россию или из новоосвоенных райо­нов в староосвоенные.

Промысловой колонизации северного сектора был свойственен своеобразный тип (рисунок) территориальной структуры освоения и расселения, который можно назвать маршрутно-узловым. Основу этой территориальной структуры образовывали торговые (обменно­распределительные) дороги и ветвящиеся от них промысловые (собствен­но производственные) пути. На этих дорогах и путях возникали соответ­ственно обменные, производственные или функционально комплексные узлы, имевшие форму острогов, зимовий и стоянок.

К концу XVII в. за некоторыми из торгово-промышленных комму­никаций, располагавшимися главным образом в южных районах север­ного сектора закрепилась роль постоянных и основных транспортных и миграционных артерий этого региона и Азиатской России в целом (Си­бирский тракт). Размещавшиеся на них функциональные узлы дали начало ряду крупных и крупнейших сибирских городов [1, с..164-166, 274-275; 4, с..118-119]. Однако бoльшая часть территориальной струк­туры промыслового расселения и освоения носила временный характер. Функционирование составлявших её путей и пунктов было периодиче­ским (сезонным или нерегулярным), срочным или разовым. Названные особенности структуры промыслового расселения/освоения непосред­ственно обусловили специфику лимогенетических процессов в северном секторе.

Как уже отмечалось ранее, граница русской колонизации как се­верной, так и южной полосы Азиатской России в отечественной науч­ной литературе обычно определяется в качестве фронтирной. Если ис­ходить из признаков фронтирной границы, выделенных мной в первой части статьи, то применительно к периоду промысловой колонизации северного сектора XV – середины XIX вв. такое определение имеет под собой некоторые основания. Граница колонизируемой промысловика­ми территории безусловно обладала такими чертами как высокая под­вижность и практическая нерегулируемость, свобода от любых видов систематического государственного контроля. Однако, вместе с тем, ей не была присуща свойственная фронтиру зональная пространственная форма, то есть форма непрерывной, сплошной передовой полосы. Это вполне закономерно, ведь концепция фронтира изначально создавалась Ф. Тернером на основе наблюдений, прежде всего, за земледельческой колонизацией американского Запада, для которой была характерна не маршрутно-узловая, а более равномерная и плотная территориальная структура хозяйственного освоения и тесно связанного с ней распределе­ния населения – площадная [3, с..188-189].

Маршрутно-узловой рисунок промысловой колонизации, таким об­разом, должен был сформировать границу, подобную фронтиру по па­раметрам устойчивости и контроля, но отличающуюся от него по своей пространственной форме. Такую границу в дальнейшем я буду имено­вать «точечной». С формальной точки зрения, точечная граница пред­ставляет собой более или менее разреженный ряд из передовых пунктов маршрутно-узлового расселения/освоения, непрерывный контур которо­го существует только в сознании современников (или исследователей).

Признание авангардной роли в колонизации северного сектора Азиатской России в период до середины XIX в. её вольно-народной со­ставляющей не означает отрицания значения её правительственного, государственно-управляемого компонента. Правительственное, военно­политическое заселение и освоение зауральских земель с конца XVI в., как правило, пространственно сопутствовало промысловому, институ­ционально и социально переплетаясь с ним. Ватаги промышленников нередко объединялись с отрядами служилых людей, а в случаях совпа­дения географической направленности частного и государственного ин­тересов – могли получать от сибирских воевод материальное содействие и документы, наделяющие их полномочиями представителей власти [20]. Тесная связь процесса правительственного заселения и освоения региона с торгово-промышленной экспансией (а по сути, зависимость от неё) на длительное время определила всё тот же маршрутно-узловой ри­сунок его территориальной структуры. Формируясь путём наслаивания на торгово-промысловую (в особенности на её наиболее устойчивые, кар­касные звенья), административная территориальная структура северно­го сектора, вместе с тем, совпадала с ней не полностью. Такое же, и даже ещё более значительное, несовпадение (при сходстве территориальной формы) было характерно и для внешних границ вольно-народной и пра­вительственной колонизации этого региона.

Специфика территориальной структуры правительственной ко­лонизации выражалась, прежде всего, в её существенно меньшей плот­ности, «крупноячеистости», а также в её в целом тыловом положении, в отдалённости (порою на десятки и сотни километров) от пионерного края вольно-народного освоения региона. Общей причиной несовпаде­ния территориальных структур двух типов (потоков) колонизации яв­лялось нараставшее со временем расхождение, дивергенция приори­тетных для них соответственно экономических и военно-политических интересов. В формировании сети административных пунктов в северной полосе Сибири и РДВ соображения частной и артельной выгоды посте­пенно вытеснялись задачами обеспечения казённой прибыли, полицей­ского контроля и внешней безопасности. В результате эта сеть всё от­чётливее тяготела к внутренним районам промыслового освоения, более эффективным с точки зрения осуществления ясачной и оборонительной политики, а впоследствии также развития государственного сельского хозяйства и промышленности.

Специфичность территориальной структуры правительственной колонизации конца XVI – первой половины XIX в., на мой взгляд, позво­ляет говорить о существовании в этот период связанной с ней границы особого типа, частично географически совпадавшей с «точечной», но в основном пролегавшей позади неё. Эта граница, которая далее будет именоваться «форпостной», также как и «точечная», характеризовалась подвижностью (при этом, частота её перемещений была, безусловно, меньшей) и пунктирной пространственной формой (хотя расстояния между составлявшими её административными пунктами были обычно существенно бoльшими). Главной же особенностью границы «форпостно­го» типа было то, что в образовывавших её разноуровневых центрах госу­дарственной власти – острогах (позднее, городах), крепостях, станицах и постах – трансграничные потоки подвергались более или менее регуляр­ному военно-политическому, а иногда и таможенному, контролю.

Формирование, расширение и функционирование «точечной» границы, сыгравшей решающую роль в складывании государственной территории России, её постепенное замещение границей «форпостного» типа продолжались в северном секторе лимогенеза в течение несколь­ких столетий. Историческая живучесть этих типов границы и стоящих за ними маршрутно-узловых территориальных структур, в обновлённых формах во многом продолжающих определять пространственную орга­низацию региона до сих пор, коренится, прежде всего, в исключитель­ной ригидности природной среды северного сектора, в её объективно ма­лой подверженности антропогенным изменениям. Тем не менее, около середины XIX в. лимогенетические процессы в северном секторе всту­пили в новый период своего развития. Предпосылкой к начавшейся в 50-е – 60-е гг. XIX в. типологической трансформации российских границ в этом секторе послужило возрастание международной напряжённости в СВА, связанное с завершением первоначального раздела в этом регионе «ничейных» земель и включением его в географическую сферу столкно­вения интересов великих держав. Последовавшая затем череда прямо затрагивавших СВА военных конфликтов, кризисов и фаз конфронта­ции – от Крымской войны до «холодного» противостояния СССР и США – заставляла правительство уделять северному сектору, и, в первую оче­редь, его тихоокеанскому участку, значительно больше внимания, чем раньше. В целях обеспечения безопасности Тихоокеанской России, неот­делимого от её интеграции и унификации с европейской частью страны, российские власти форсировали пограничное строительство в регионе, ориентируясь при этом на уровень развития, уже достигнутый на за­падных границах. В тесной связи с военно-оборонительными, и в т.ч. пограничными, мероприятиями была расширена государственная коло­низация РДВ, которая в этот период окончательно отодвинула на второй план или подчинила себе стихийные миграционные и хозяйственные процессы [1, с..50, 65-71; 7, с..231-237].

Пограничная политика, проводившаяся российским государством в северном секторе с середины XIX в. до настоящего времени, конечно, не может рассматриваться как некий содержательно однородный, не­прерывный и последовательный процесс. Её история состоит скорее из ряда всплесков государственной активности, разделённых порой весьма продолжительными периодами стабилизации или попятного движения. Тем не менее, с типологической точки зрения, наиболее устойчивой, до­минирующей тенденцией этой политики являлось построение в север­ном секторе Азиатской России границы линейного типа, создание кото­рой в европейской части страны развернулось ещё в начале XVIII в.

Историческая неосмысленность, ситуативность и реактивность многих политических шагов государства, не в меньшей степени, чем условия природной и общественной среды, обусловили значительную структурную и географическую неравномерность развития системы гра­ницы в изучаемом регионе.

Хронологически первым объектом приложения усилий прави­тельства стала территориальная структура, пространственная форма российской границы в северном секторе. Процесс изменения этой фор­мы был инициирован в первую очередь не на физическом, а на симво­лическом, нормативно-правовом уровне. В одностороннем порядке по­пытки юридически оформить и даже местами демаркировать границу Российской империи на побережье Чукотки, Аляски и в районе южных Курил были предприняты ещё в 1786 – 1789 гг.1 [17, с..22, 56-57]. В двухстороннем, международно-правовом, порядке российские границы в Северной Пасифике были впервые зафиксированы в 1824 и 1825 гг., в результате заключения конвенций о разделе владений на североамери­канском континенте соответственно с США и Англией [17, с..87-93]. Од­нако международно-правовая делимитация и демаркация российских рубежей вдоль евразийского побережья Тихого океана началась только во второй половине XIX в. Так, в 1855 г. договором между Россией и Япо­нией была делимитирована граница в районе южных Курил (в проливе между островами Уруп и Итуруп). В 1867 г. договор между Россией и США делимитировал их границу в районе Берингова и Чукотского мо­рей [17, с..72-93]. Процесс международно-правового оформления более отдалённых от суши участков морской границы России (точнее, её ис­ключительной экономической зоны) на Тихом океане был начат значи­тельно позже (с 70-х гг. ХХ в.) и остаётся незавершённым до настоящего времени [23].

Следует отметить, что сами по себе делимитация и демаркация гра­ницы, даже проведённые с максимально возможной юридической кор­ректностью и технической точностью, не достаточны для придания ей собственно линейной географической формы. Линейная форма границы возникает в результате пространственного соединения зафиксирован­ного международно-правовыми средствами предела государственного суверенитета с рубежом физического, демографического и социально­экономического, присутствия данного государства, т.е. с контурами его фактической власти. Между тем, непрерывный рубеж такого физиче­ского присутствия на тихоокеанском (не говоря уже об арктическом) по­бережье России всё ещё не сформировался. Начиная с 50-х гг. XIX в. российское правительство предпринимало (эпизодические) меры по уплотнению ряда форпостов, расположенных вдоль морских берегов, и их связыванию между собой надёжными транспортными коммуникаци­ями (в основном, прибрежными каботажными маршрутами). Наиболее значительных результатов (во многом, утраченных сегодня) эта полити­ка целенаправленного заселения и освоения побережий достигла к кон­цу советского периода [22, с..153-154]. Тем не менее, и в это время вдоль береговой черты северного сектора лимогенеза не появилось равномерно плотного ряда населённых пунктов, интегрированных постоянной, регу­лярно функционирующей линией коммуникаций. Подобные достаточно прочные межфорпостные коммуникационные линии возникли в при­брежных районах лишь отдельных анклавов заселения/освоения (юж­ные части Приморья, Хабаровского края и Камчатки, восток Чукотки и Сахалин).

С ещё более труднопреодолимыми препятствиями столкнулся про­цесс пространственного совмещения рубежей физического (фактическо­го) и юридического присутствия государства. Как уже отмечалось, с сере­дины XIX в. российская граница в северном секторе (на тихоокеанском и отчасти на арктическом участке) в международно-правовом плане строилась как морская. Вместе с тем, в силу естественных причин, даже в самых благоприятных климатических условиях и вблизи берегов, осво­ение морских акваторий отличается сравнительно низкой плотностью. Тем более это касается районов моря, отдалённых от побережий, и в т.ч. особых правовых зон (прилежащей, исключительной экономической, шельфовой), различные формы суверенитета на которые были распро­странены СССР, а затем РФ в 70-е – 90-е гг. ХХ в. [15, с..442-446; 18, с..165-167, 171-174, 285]. Таким образом, сам морской характер границы объективно затрудняет построение единого, одновременно фактическо­го и юридического, рубежа государства, способствует неравномерности, поясности освоения пространства и, в конечном счёте, градуированию государственного суверенитета.

В целом, в настоящее время пространственная форма российской границы в северном секторе далека от линейной. Более того, эта граница до сих пор не является в полной мере и зональной, поскольку отдельные появившиеся на ней зональные сегменты пока разделены участками, сохраняющими изначальную пунктирную форму.

Другим приоритетом пограничной политики в северном секторе с середины XIX в. являлось усиление и комплексирование государствен­ного контроля над линией границы. Долгое время эта политика была направлена главным образом на повышение эффективности охраны границы и контроля пересекающих её потоков в интересах обеспечения военно-политической безопасности государства. В дореволюционный период (начиная с Крымской войны) меры по повышению защищён­ности тихоокеанских рубежей, наращиванию располагавшихся на них сухопутных и морских сил и увеличению числа пунктов их базирова­ния, были приурочены обычно к внешнеполитическим кризисам, пери­одам подготовки к конфликтам и прямого участия в них. В советскую эпоху, особенно с конца 20-х гг., деятельность по укреплению военно­политической охраны и контроля над границей стала значительно бо­лее планомерной и системной, охватывающей все основные аспекты ре­шения этой задачи – нормативно-правовые, материально-технические, институциональные, социальные и культурные (идеологические). В ре­зультате в конце 40-х – в 50-х гг. ХХ в. СССР удалось в целом прикрыть в военно-политическом отношении тихоокеанский участок своей границы [16, с..52-54, 283; 21, с..346-347]. В 60-е – 70-е гг. правительством был установлен военно-политический контроль над значительной частью арктических рубежей страны.

Существенно менее активно в северном секторе развивались меха­низмы таможенного и миграционного контроля. Первые попытки вне­дрения этих видов государственного контроля на тихоокеанской границе России относятся к концу XIX – началу ХХ в. Однако в 30-е гг. в связи с принятым курсом на жёсткую барьеризацию советских рубежей, их пре­вращение, по сути, в изолирующий контур, развитие невоенных видов регулирования на границе было остановлено или обращено вспять [5,с..54-76; 10, с..220-228]. Таким образом, в постсоветский период строи­тельство в северном секторе таможенных и миграционных институтов и инфраструктуры развернулось фактически заново.

В итоге, благодаря усилиям государства, тихоокеанский рубеж на сегодня входит в число комплексно (военно-политически, экономически, социально-демографически) регулируемых границ России. Впрочем, от­мечая этот важный исторический успех в деле построения на востоке страны границы линейного типа, следует сказать, что поддержание не­прерывного контура контроля всё ещё сталкивается в регионе с очень серьёзными, прежде всего, материально-техническими проблемами. Ввиду в т.ч. особенностей пространственной формы тихоокеанской гра­ницы, её реликтовой сухопутной пунктирности и морской зональности, эффективное решение этой задачи требует неординарных объёмов бюд­жетного финансирования и инвестиций, обеспечить которые в полной мере, государство, даже в нынешних относительно благополучных усло­виях, не в состоянии.

На фоне многих проблем и недостатков в политике пространствен­ной организации и регуляции российских границ в северном секторе, ещё более противоречивой была эволюция правительственных подходов к задаче её стабилизации. С середины XIX по середину ХХ вв. государ­ственным границам России на Тихом океане была свойственна выра­женная неустойчивость. С 1855 по 1905 гг. российское правительство по различным причинам отказалось от ряда территорий (и прилегающих к ним акваторий), приобретённых в ходе, прежде всего, вольно-народной колонизации, но к тому моменту уже являвшихся в той или иной степе­ни и объектом государственного освоения (Русская Америка, Курилы и юг Сахалина). Однако, по итогам второй мировой войны, в 1945 г. СССР вернул себе значительную часть утраченного (за исключением бывших североамериканских владений) [17, с..72-97, 150-155]. Вслед за этим, в официальном дискурсе (и во многом в общественном сознании) тихоо­кеанские рубежи страны начинают утверждаться как постоянные и не­рушимые. Тем не менее, в некоторых районах Тихого и Северного Ледо­витого океана (Курилы, акватории Чукотского, Берингова и Охотского морей) пределы российской территории и исключительной экономиче­ской зоны продолжают оставаться предметами международных споров. В 2000-е гг. стремление России распространить границы своей шельфо­вой зоны в Арктике, привело к её втягиванию в территориальные споры и в этом регионе [14].

Масштабные изменения, произошедшие за последние полтора века в конфигурации российской границы в северном секторе, и напряжён­ность, существующая на ряде её участков до сих пор, на мой взгляд, не могут быть объяснены только военно-политическим давлением внешних субъектов. Важным их фактором являлась и является позиция россий­ского правительства. Долгое время (по крайней мере, до 1905 г.) оно вос­принимало государственную границу в северном секторе как объект для возможного дипломатического торга, а прилегавшие к ней окраинные территории как буферные, своего рода «запасные», пригодные для обме­на на уступки на более геополитически значимых направлениях (в осо­бенности, маньчжурском). Подобные установки проявляли себя и позд­нее, о чём свидетельствуют неоднократные, быстрые и мало связанные с влиянием международной среды переходы советских (российских) вла­стей от заявлений о неприкосновенности своих границ к предложениям различных вариантов их корректировки. Впрочем, это не означает, что такое «буферное мышление», характерное для эпохи границ «широкого» типа, имело под собой исключительно субъективные причины.

Несоответствие во многих аспектах современных рубежей России в северном секторе признакам границы линейного типа, наличие у них характеристик границ исторически предшествующих ей типов, с моей точки зрения, неразрывно связано с нынешним состоянием колонизации данного региона и, в первую очередь, со сложившейся территориальной структурой его заселения и освоения. Несмотря на значительные уси­лия и вложения со стороны государства, за полуторавековой период в северном секторе лимогенеза не удалось создать сплошного и достаточно плотного массива демографического и социально-экономического при­сутствия, который является необходимой предпосылкой существования линейной границы.

В северном секторе (и особенно, в его приграничных районах) пло­щадное, сельскохозяйственное и индустриальное, освоение и заселение до настоящего времени остаётся в основном локальным и фрагментар­ным. Его главным достижением можно считать появление в данном регионе нескольких относительно крупных поселенческих и экономиче­ских анклавов, коммуникационно тяготеющих не столько друг к другу, сколько к более плотно и равномерно освоенной южной полосе Азиат­ской России. Структура же большей части территории северного секто­ра по-прежнему сохраняет маршрутно-узловой рисунок [22, с..314-315],в определённой мере скорректированный за счёт возникших в рассмо­тренный период новых промышленных и социальных технологий. По­добная высокая степень территориально-структурной косности тыла се­верного сектора лимогенеза служит важнейшим препятствием на пути модернизации российских границ в этом регионе, мощным фактором их типологически неоднозначного, смешанного состояния.

Занимающий около трети всего пространства Азиатской России (в советских границах до 1991 г.) южный сектор лимогенеза охватыва­ет ландшафтно-климатические зоны лесостепей, степей, полупустынь и пустынь. В своём комплексе природные условия южного сектора (темпе­ратурный режим, влажность, качество почв, ресурсы флоры и фауны) определяют его промежуточное положение по уровню благоприятности для жизни и хозяйственной деятельности человека между Европейской Россией и северным сектором России Азиатской. При этом наименее бла­гоприятные, пустынные и горные, районы этого сектора сосредоточены в основном в его южной части. Преобладающий равнинный рельеф юж­ного региона Азиатской России объективно способствует развитию сухо­путных коммуникаций, но, в то же время, делает его относительно уяз­вимым с точки зрения обеспечения военно-политической и иных видов общественной безопасности.

Естественные условия южного сектора лимогенеза обусловили значительно более раннее, чем в северном секторе, появление здесь производящего хозяйства (скотоводческого и, в меньшей степени, зем­ледельческого) и бoльшую плотность населения. Хотя ко времени при­хода русских население преобладающей части территории сектора вело кочевой образ жизни и находилось на доклассовом и догосударственном уровне развития, в некоторых его районах (северное побережье Чёрно­го моря, Закавказье, среднее и нижнее течение Волги, нижние течения Иртыша, Амударьи и Сырдарьи) существовали очаги оседлой и город­ской цивилизации, обладавшие государственностью и поддерживав­шие в разной степени устойчивые связи с более развитыми обществами, главным образом мусульманского мира. Значительный собственный по­тенциал демографического, социально-экономического и политическо­го роста и развития, также заметное влияние со стороны исламской и буддо-конфуцианской цивилизационных платформ предопределили активную реакцию государственных и ряда предгосударственных обществ южного сектора лимогенеза на российскую экспансию, вызвали их упор­ное и разнообразное противодействие колонизации. С выходом же Рос­сии на северные окраины самих интегрированных плотным комплексом общественных отношений цивилизационных платформ (в лице, прежде всего, Османской и Цинской империй), её экспансия с необходимостью должна была приобрести ярко выраженный военный и всё более ожесто­чённый характер.

Российская колонизация южного сектора фактически берёт своё начало ещё в догосударственной древности восточных славян, которые, по крайней мере, с V в. н.э. проживали в лесостепных и степных райо­нах Восточно-Европейской равнины. По возникновении Древнерусско­го государства в этих районах (по левым и правым притокам среднего Днепра, прежде всего, по рр. Суле и Роси) в X – XII вв. развернулось строительство целой системы «сторожевых линий» [18, с..72-75]. Созда­ние этих крупных, эшелонированных фортификационных сооружений, состоявших из множества крепостей и протянувшихся на сотни киломе­тров рвов и валов, было нацелено на защиту земледельческого населе­ния южной части Руси от постоянного натиска кочевников Дикого Поля – печенегов, а впоследствии – половцев.

Опыт создания и функционирования сторожевых линий, которые, по сути, представляли собой форму государственной границы «широко­го» типа, оказал сильное влияние на позднейшие лимогенетические про­цессы в южном секторе Азиатской России. Однако в результате монголо­татарского нашествия, образования империи Чингизидов и Золотой Орды русское общество и государство были надолго вытеснены из пре­делов южного сектора, и прямая историко-географическая преемствен­ность лимогенеза в нём была разорвана. С середины XIII по середину XVI вв. развитие русских (российских) границ происходило в основном в лесной полосе Восточно-Европейской равнины, откуда, как говори­лось выше, в XV в. началось колонизационное продвижение в азиатскую часть страны по северному пути.

Включение русских княжеств в состав Золотой Орды в качестве осо­бого автономного «улуса» привело не только к значительному географи­ческому перемещению южной границы, но и к изменению её статуса и деградации. Вплоть до свержения монгольского ига южные рубежи Руси имели скорее административное, нежели государственное значение. Их вынужденная демилитаризация (до середины XIV в. практически пол­ная) в условиях той эпохи означала кардинальное ослабление общего государственного контроля над ними. Изменению подверглись также пространственная форма и степень подвижности южных границ русских княжеств. Характерной для них стала форма лёгкого флуктуирующего пунктира, состоявшего в основном из выполнявших дозорные функции мобильных (конных) постов – караулов или сторoжей [18, с..185-186]. Примечательно, что формально сходные западные рубежи русских зе­мель в это же время отличались большей устойчивостью и сложностью: их основу составляли пограничные крепости и стационарные заставы, где осуществлялся относительно регулярный военно-политический и та­моженный контроль («форпостная» граница).

Период с середины XIII по середину XVI вв. имел для историческо­го развития российских границ исключительную значимость, связанную с тем, что именно к этому времени можно отнести возникновение такого феномена как Евразийский лимитроф. Общественные предпосылки для появления Евразийского лимитрофа, ландшафтно-климатической осно­вой которого служит протянувшаяся через весь континент полоса сте­пей и лесостепей, стали складываться ещё в глубокой древности, когда на рубеже II и I тыс. до н.э. в этой зоне начался процесс формирования кочевых обществ. Многие века кочевые общества Евразии играли роль варварской периферии древних земледельческих цивилизаций, распо­лагавшихся южнее. В I тыс. до н.э. – I тыс. н.э. неоднократно предприни­мались попытки политического объединения народов евразийских сте­пей, которые при благоприятном развитии событий могли бы привести к конституированию здесь особой цивилизации. Однако в силу как фун­даментальных эколого-экономических и геополитических ограничений данного региона, так и случайных исторических обстоятельств, возни­кавшим в нём огромным кочевым империям (или предгосударственным суперсложным вождествам) были свойственны непрочность и отсут­ствие кумулятивной преемственности в развитии. Последней и наиболее масштабной из таких попыток стало образование империи Чингизидов, которая смогла не только объединить различные кочевые общества от Японского до Чёрного моря, но и на длительный период подчинить себе ядерные земли буддо-конфуцианской, мусульманской и формирующей­ся к северу от степей русской (российской) цивилизационных платформ. Распад монгольской империи и её крупнейших улусов (включая Золо­тую Орду), а затем ставший необратимым к середине XVI в. крах уси­лий по её реставрации повлекли за собой окончательную политическую дезинтеграцию евразийского кочевого мира и размывание его так и не достигшего достаточной связности социокультурного пространства. Сти­мулированное теми же процессами интенсивное расширение российско­го общества и государства в южном и восточном направлениях в скором времени привело к превращению евразийских степей в замкнутую про­межуточную (не только межцивилизационную, но и межгосударствен­ную) зону, т.е. в собственно Евразийский лимитроф.

С середины XVI в. южный сектор Азиатской России вновь вовле­кается в процессы генезиса российских границ. Непосредственным им­пульсом к этому стали военные походы Ивана IV 1552 и 1556 гг., ко­торые завершились присоединением к Российскому государству земель Казанского и Астраханского ханств. Завоевание Среднего и Нижнего Поволжья продвинуло российские государственные границы далеко вглубь южного сектора и по существу рассекло Евразийский лимитроф на две неравные части – к западу и к востоку от Волги. Дальнейшая во­енная экспансия Москвы на территории южного сектора осуществлялась уже, как правило, в форме не глубоких вторжений и захватов, но более медленного и более равномерного смещения на юг и юго-восток укре­плённых рубежей государства – т.н. «засечных черт».

Строительство «засечных черт», во многом опиравшееся на опыт сооружения «сторожевых линий» X – XII вв., было начато в 20-е – 30-е гг. XVI в., в ходе соединения в единый комплекс ряда крепостей в лес­ных районах по верхнему течению Оки. Уже в 70-е гг. XVI в. Передо­вая засечная черта выдвинулась в полосу лесостепей от среднего Сейма до средней Волги. К 80-м гг. XVII в. различные засечные черты в сово­купности образовали почти непрерывный пограничный контур, протя­нувшийся примерно на 1800 км. от верховий Ворсклы (левого притока Днепра) до среднего Дона и далее до нижнего течения Камы. В XVII в. сравнительно небольшие по протяжённости засечные черты (Исетская и Таболо-Ишимская) были созданы и за Уралом, в южной Сибири [8,с..128-130; 18, с..75-76, 107].

Строительство и функционирование засечных черт, их географи­ческая динамика неразрывно связаны с процессами правительственной колонизации южных и юго-восточных окраин страны. Создание каждой новой засечной черты сопровождалось переселением на неё служилых людей и крестьян из центральных районов России. По прямому указа­нию или под контролем Москвы «на черте» основывались города, сёла и деревни, прокладывались дороги, «заводилась пашня», распределялись угодья для скотоводства и промыслов. Правительственные меры по раз­витию социально-экономической инфраструктуры были направлены не только на формирование на новой границе анклава плотного заселения и освоения, способного взять на себя основную часть бремени по матери­альному обеспечению её обороны, но и на прочное соединение, интегра­цию окраины в общегосударственное пространство. Необходимой частью такой интеграции, как правило, являлось включение приграничных зе­мель в уездную административно-территориальную сетку государства [8, с..125-135].

Засечные черты XVI – XVII вв. представляли собой особую исто­рическую форму существования «широкой» границы. Так, как уже от­мечалось, для них была характерна высокая подвижность, имевшая вид ускоряющегося дрейфа на юг и юго-восток и связанная с переме­щением человеческих и материальных ресурсов со старых рубежей на новые. Кроме того, очевидно, что засечные черты являлись, прежде все­го, военно-политическими границами: концентрируя свои силы на ре­шении задач защиты периферийных (а порой и центральных) районов от вторжений кочевников и стоящих за ними враждебных государств (в первую очередь, Турции), государство обычно уделяло мало внимания регулированию пересекавших черты невоенных (миграционных, товар­ных) трансграничных потоков. Наконец, конституированные засечными чертами границы XVI – XVII вв. имели ярко выраженную зональную географическую форму. Довольно примитивная фортификация черт и постоянный недостаток необходимых для полномасштабной обороны ру­бежей сил и средств компенсировались их эшелонированной, многоярус­ной структурой. Засечная черта состояла обычно из нескольких рядов разнотипных укреплений общей глубиною до 60 км. Кроме того, глубо­кая эшелонированность границы обеспечивалась нередко продолжи­тельным сосуществованием новых, передовых, и старых, тыловых, черт [18, с..75-82].

Ещё более выразительным свидетельством принадлежности рас­сматриваемой границы к «широкому» типу являлось то, что её значи­тельная физическая ширина была тесно связана с её политической мно­гослойностью. Если сами засечные черты в целом фиксировали пределы относительно однородного ядра Московского государства, где власть царя осуществлялась максимально полно и практически беспрепятственно, то по другую их сторону простиралась обширная и сложно организованная буферная зона, состоявшая из территорий, суверенитет российского го­сударя над которыми был условным и в разной степени ограниченным. Таким образом, помимо основной, военной, границы, государственные рубежи России в этот период включали в себя комплекс символических границ, удерживавших в сфере российского влияния различные степ­ные общности, среди которых были как собственно кочевые орды, так и «казацкие республики».

При всей значимости военно-государственной экспансии веду­щая роль в российском лимогенезе в южном секторе принадлежала в рассматриваемый период не ей. Авангардом и, по-видимому, наиболее мощной движущей силой лимогенетических процессов в регионе высту­пала скорее его вольно-народная колонизация. Стихийное освоение от­дельных районов степной полосы Русской равнины, несмотря на посто­янную кочевую опасность, осуществлялось восточными славянами уже в домонгольский и даже догосударственый периоды [9, с..13-14]. Рас­пад Золотой Орды, с одной стороны, и возрастающее давление системы государственно-крепостнической эксплуатации, с другой, с конца XV в. вызвали новую, более масштабную волну народной колонизации южных и юго-восточных окраин Руси.

Будучи, прежде всего, промысловой, добывающей, эта колониза­ция изначально содержала в себе и земледельческую составляющую, роль которой постепенно возрастала. Уже во второй половине XVI в. на основе промыслового, маршрутно-узлового, проникновения в степь, в не­которых районах южного сектора (прежде всего, к западу от Волги) начи­нают формироваться территориальные структуры площадного освоения/заселения. В силу многих природных и общественных факторов, рус­ское продвижение в южном секторе было очень неравномерным, зача­стую имевшим форму далеко отходивших от основного массива освоения ветвей или оторванных от него анклавов, которые обычно тяготели к за­лесённым речным долинам. Аклавность площадного земледельческого освоения вплоть до конца XVII в. была в особенности присуща южной Сибири, где вольно-народная колонизация в наибольшей мере преобла­дала над правительственной, а развитие «широкой» границы было ещё очень слабым [19, с..62-71].

В большинстве районов южного сектора, от Днепра до Амура, на­родная колонизация опережала правительственную на десятилетия. Самочинные станы, зимовья, заимки и выселки, а затем деревни, сёла, станицы и городки гулящих, беглых и воровских людей возникали за десятки, а на некоторых направлениях и за сотни километров от засеч­ных черт [8, с..125-135, 140-143]. Таким образом, «точечная», а позднее, с XVII в., в местах расположения анклавов более плотного, аграрного, освоения (в долинах Дона и Яика, верховьях Иртыша, Оби, Ангары и Шилки), и фронтирная общественные границы, как правило, предше­ствовали государственной границе «широкого» типа. Такое опережение во многом объясняет сравнительно высокую скорость формирования и географического дрейфа засечных черт, возникавших в прямом и пере­носном смысле на уже подготовленной почве. Это, конечно, не отменя­ет факта существования и обратной зависимости: «широкая» граница в процессе своего продвижения одновременно и толкала «точечные» и фронтирные рубежи вперёд, и поддерживала их в качестве надёжного (и далеко не только военного) тыла. Кроме того, только под защитой засеч­ных черт стихийные колонизационные процессы могли достичь своего завершения, обеспечив приближение периферии по плотности заселе­ния и хозяйственного освоения к центральным старожильческим райо­нам страны.

С начала XVIII в. соотношение разных типов границы в общем контексте лимогенетических процессов в южном секторе Азиатской Рос­сии меняется. По-видимому, переломной вехой для него стал рубеж 10-х – 20-х гг. XVIII в., когда в России было завершено построение основ «ре­гулярного» государства, что позволило монархии приступить к актив­ной (а не реактивной, как до тех пор) и как никогда ранее планомерной имперской политике. С этого времени российские «широкие» границы приобретают новую форму «укреплённых пограничных линий» [18,с..93-95], благодаря европейской военной технике, инженерным и ор­ганизационным технологиям отличавшихся от засечных черт более вы­сокой обороноспособностью, бoльшими мобильностью и автономностью. В соединении с реформированной армией и бюрократией укреплённые линии становятся в руках правительства эффективным инструментом военно-политического освоения пространства, который позволял увели­чить и темпы экспансии, и территориальный масштаб каждой из состав­лявших её отдельных волн.

Другим следствием петровской модернизации государственной ма­шины явилось значительное усиление различных видов полицейского контроля над населением и его перемещениями. Хотя массовость ини­циированных «снизу» миграций русских в XVIII – XIX вв. в целом толь­ко возрастала,они постепенно утрачивали свой «вольный» в прежнем смысле слова характер. Развитие крепостного, миграционного и зем­леустроительного законодательства и обеспечивающих его реализацию учётно-надзорных, регулирующих и репрессивных институтов вело к стиранию жёсткой грани между вольно-народной и правительственной колонизацией. Уже со второй половины XIX в. можно говорить скорее о существовании нескольких видов колонизационных потоков, имеющих различную степень огосударствления. Подобного же рода этатизации подверглись в это время периферийные анклавы освоения, сложившиеся ранее на «вольной» основе. Так, старое казачество Дона, Терека и Яика к началу XIX в. было превращено в служилое, а новые казачьи войска, формировавшиеся со второй половины XVIII в. на Кавказе, в Сибири и на РДВ, являлись уже прямым результатом военно-бюрократического проектирования [11, с..24-30].

В XVIII – XIX вв., в условиях исчерпания потенциала промысло­вой и уменьшения географических масштабов земледельческой обще­ственной колонизации, укреплённые линии южного сектора лимоге­неза догнали, а затем на ряде направлений перегнали «точечные» и фронтирные рубежи. Раньше это произошло на восточном и западном краях южного сектора, где стихийное движение русских переселенцев натолкнулось на плотное и упорное противодействие залимитрофных платформ в лице Цинской и Османской империй. Во второй четверти XVIII в. государственные рубежи России сравнялись с общественными в Забайкалье, а в 60-е гг. XIX в. опередили их в результате присоеди­нения Приамурья и Приморья. К 70-м гг. XVIII в. укреплённые линии приблизились к пределам общественной экспансии в Причерноморье, позднее значительно обогнав их в ходе продолжавшихся до 70-х гг. XIX в. русско-турецких войн. Медленнее происходило государственное освое­ние центральной части Евразийского лимитрофа. Однако в 50-е гг. XIX в. «широкие» границы Российской империи резко отрываются от южно­сибирской зоны крестьянского освоения, перемещаясь на юг Казахстана, а в 80-е гг. того же века ещё более отдаляются от неё, достигнув зависи­мого от Англии Афганистана [1 , с..31, 53-54; 18, с..93-113, 441-444, 452­453]. Переход авангардной роли в лимогенезе от общественных границ к государственным способствовал быстрому поглощению Россией обшир­ных, этнокультурно и политически сложных лимитрофных пространств южного сектора, но, вместе с тем, в дальнейшем стал для неё источником серьёзных внутренних структурных проблем.

Объективная асинхронность развития «широких» границ в преде­лах южного сектора, а также различная оценка их значимости правящей элитой России обусловили географическую неравномерность трансфор­мации этих границ в рубежи линейного типа. Как и в северном секторе, в южной части Азиатской России транзит к линейным границам был начат с их юридического оформления. Так, в 1700 – 1705 гг. была прове­дена международно-правовая делимитация и демаркация границы Рос­сии с Османской империей между рр. Ея и Южный Буг. Делимитация и демаркация первого, прибайкальско-забайкальского, участка границы России и Китая были произведены в 1727 г. [18, с..14-15, 19-21]. Одна­ко, поскольку ввиду продолжавшегося противоборства России с двумя смежными империями (в основном военного в случае с Османской и пре­имущественно дипломатического в случае с Цинской) конфигурация их границ претерпевала крупные изменения, начатый процесс правового оформления рубежей затянулся на длительный период. Первоначаль­ная демаркация всей линии российско-турецкой границы была заверше­на только в 1881 г., а российско-китайской – в 1884 г. Инициированное уже в XIX в. оформление границы с Персией было закончено в 1893 г., а с подконтрольным Англии Афганистаном – в 1895 г. [24].

Завершение к концу XIX в. длительного периода первоначально­го международно-правового оформления государственных границ Рос­сии в южном секторе в целом совпало с окончанием российской военно­политической экспансии в Азии. Неудачная попытка закрепления на территории Маньчжурии и Кореи, оплаченная передачей в 1905 г. Япо­нии южной части Сахалина, по сути, привела к отказу от курса на даль­нейшее расширение пределов империи в южном секторе. Стабилизации российских рубежей в регионе сопутствовало и необходимое для функ­ционирования линейных границ усложнение системы государственного контроля над ними. Решающие шаги в этом направлении были сделаны в 1864 и 1893 гг. с созданием соответственно Департамента таможенных сборов и Отдельного корпуса пограничной стражи, вместе осуществляв­ших практически все виды контроля (военный, политический, таможен­ный, миграционный, карантинный) над границей [18, с..248, 251-253]. Учреждение этих институтов, помимо прочего, преследовало цель при­ближения по качеству охраны и регулирования азиатских границ Рос­сии к европейским и унификации работы её пограничного периметра.

Завершение демаркации государственных границ в южном секто­ре способствовало и модернизации их фактической пространственной формы. Ликвидация к концу XIX в. укреплённых линий, перенесение их охранных функций в виде цепи постов непосредственно на демарка­ционную линию, символизирующую пределы государственного сувере­нитета, в целом упростили и облегчили пограничную инфраструктуру, уменьшив её территориальную глубину. В конце XIX – начале ХХ вв. на пограничных постах, многие из которых превращались в поселения, транспортные и экономические центры, сосредотачивалась также рабо­та органов таможенного и полицейского контроля. Вместе с тем, в этот период продолжало существовать немало пережитков пространственной организации «широкой» границы, и, прежде всего, буферных террито­рий, с ограниченным или смешанным суверенитетом. Причины этого заключались не только в непоследовательности политики царского пра­вительства, но и в объективной территориально-структурной слабости модернизируемых российских границ: в XVIII – XIX вв. во многих райо­нах южного сектора государственные рубежи России далеко оторвались от пределов плотного заселения и освоения, а попытки укрепления их тыла путём военной и иных форм недобровольной колонизации оказа­лись малоэффективными.

События 1917 – 1922 гг., несмотря на вызванные ими общественно- и территориально-политические трансформации, в общем не нарушили тенденции к постепенному приведению границ России к параметрам ли­нейного типа. Действительно драматические изменения в пограничной политике, во многом прервавшие процесс модернизации границ стра­ны, произошли – под влиянием ухудшения международной обстановки и внутреннего перерождения политического режима – на исходе 20-х гг. ХХ в. Хотя в 30-е – 80-е гг. ХХ в. советское руководство продолжало в целом придерживаться курса на сохранение линейной формы границ СССР, также как и на поддержание их «нерушимости», пересмотр под­хода к контролю над трансграничными потоками не мог не сказаться на общем типологическом состоянии государственных рубежей. Абсолюти­зация задач защиты и военно-политического контроля привела к зна­чительному повышению эффективности охраны границы и ускорению роста соответствующих инфраструктуры и материально-технического обеспечения. Однако, в то же время, она повлекла за собой жёсткую ба­рьеризацию советских границ и деградацию их невоенных регулятив­ных функций, что привело к ещё большему ослаблению и без того не­прочных связей государственных рубежей с экономической, социальной и культурной структурами общества. С ремилитаризацией государствен­ного присутствия на границах было связано и очередное увеличение их пространственной глубины, выразившееся в создании обширных отчуж­дающих пограничных зон, эшелонирующих оборону слишком «тонких» демаркационных линий суверенитета. Таким образом, ускорению модер­низации советских границ в одних аспектах, в 30-е – 80-е гг. сопутство­вало их возвращение к характеристикам «широкого» типа в других. При этом, несмотря на высокую унифицированность советской пограничной политики, особенно заметными эти реставрационные тенденции были в азиатской части страны. Если в европейском секторе после 1945 г. мили­таризация и демодернизация границ сдерживались наличием внешнего социалистического буфера, то в обоих азиатских секторах (и особенно на китайском участке южного сектора), в условиях сохранявшейся до 80-х гг. враждебности непосредственного окружения, эти процессы достигли своего максимального уровня.

В постсоветский период прерванный в 30-е гг. ХХ в. транзит рос­сийских границ к линейному типу был возобновлён. Представления о нерушимости границ, их линейной (в юридическом и физическом изме­рениях) пространственной форме, комплексном характере государствен­ного регулирования трансграничных потоков до настоящего времени являются основой отечественной пограничной политики. Тем не менее, даже после значительного сжатия государственной территории России, в результате потери наименее интегрированной части лимитрофных про­странств, во многих районах казахстанского, монгольского и китайского участков южного сектора линейная форма её границ продолжает быть скорее номинальной, не опирающейся на демографические и социально­экономические структуры общества, сопоставимые по своей плотности с подобными же территориальными структурами в европейской части страны. Недостаточность заселения и освоения приграничных террито­рий остаётся важнейшим препятствием к завершению модернизации го­сударственной границы в пределах южного сектора Азиатской России.

Представленный выше историко-географический очерк лимогене­тических процессов в северном и южном секторах Азиатской России по­зволяет выделить некоторые типологические особенности, отличающие их друг от друга, а также от лимогенеза в европейском секторе страны.

Лимогенез в европейском секторе России начался вместе с его вос­точнославянской колонизацией, промысловая, маршрутно-узловая,структура которой, прежде всего, привела к формированию «точечной», а после присоединения этих территорий в Х в. к Древнерусскому госу­дарству, и «форпостной» границы. Вместе с тем, народная колонизация данного сектора изначально включала в себя значительный земледель­ческий компонент, постепенно становившийся доминирующим. К XVI – XVII вв., в результате расширения, сближения и взаимоналожения локальных анклавов площадного аграрного заселения/освоения в евро­пейском секторе сложились относительно плотные и однородные масси­вы великорусского, белорусского и украинского населения с достаточно чётко очерченными (хотя и местами пересекавшимися) фронтирами, смыкавшимися с границами балтской и западно-славянской земледель­ческой колонизации. Формирование этих фронтиров послужило основой для развернувшейся с начала XVIII в. и завершившейся в целом во вто­рой четверти XIX в. исторически быстрой трансформации «форпостных» границ сектора в линейные. Последующие изменения конфигурации за­падных границ России, обусловленные в основном межгосударственны­ми противоречиями, не меняли их типологической природы, поскольку актуализировали те или иные объективно сложившиеся в европейском секторе общественные территориальные структуры разного уровня.

Восточнославянская колонизация в южном секторе Азиатской Рос­сии началась раньше, чем в европейской части страны, и практически сразу приняла преимущественно земледельческий характер. Ещё в до­государственный период её плотная, площадная, структура привела к образованию фронтирных границ. Это обстоятельство, а также растущая кочевая опасность, способствовали тому, что почти одновременно с воз­никновением Древнерусского государства его южные рубежи приобре­ли признаки «широкого» типа. С Х по начало ХХ вв., исключая период присоединения русских княжеств к империи Чингизидов, эта типологи­ческая сущность государственных границ Руси/России в южном секторе оставалась неизменной. Вместе с тем, в указанный период в этом ре­гионе происходили важные изменения в географическом соотношении «широких» государственных и «точечных» и фронтирных общественных границ. Если в XVI – XVII вв. вольно-народная колонизация играла в южном секторе ведущую, авангардную роль, то с начала XVIII в. «широ­кие» государственные границы пространственно опередили обществен­ные, в последующем всё более отдаляясь от них. Достигший к концу XIX в. огромных масштабов этот пространственный разрыв между внутрен­ним плотным (сплошным площадным) общественным и внешним разре­женным (маршрутно-узловым и анклавно площадным) государственным телами России до настоящего времени остаётся главным препятствием для полного завершения начатой правительством ещё в XVIII в. транс­формации «широких» границ сектора в линейные.

Северный сектор Азиатской России, позже других ставший объ­ектом вольно-народной и правительственной колонизаций и в силу естественных ограничений долго сохранявший маршрутно-узловую тер­риториальную структуру, вплоть до середины XIX в. оставался место­развитием границ «точечного» и «форпостного» типов. Ряд предприня­тых в дальнейшем активных, но непоследовательных и не системных действий властей по преобразованию государственных границ в этом секторе в линейные до сих пор не привёл к достижению поставленной цели. Современные рубежи России в северном секторе имеют смешан­ную типологическую природу, сочетая в себе признаки «форпостного», «широкого» и линейного типов, что в целом отражает общую слабость и структурную разнородность освоения его обширнейших сухопутных и морских пространств. Особым фактором, осложняющим модернизацию государственных границ северного сектора, является его смежность с акваториями Тихого и Северного Ледовитого океанов, становящимися сегодня ареной острой международно-политической борьбы и вероятных крупных пространственных переделов.

Первая (№4 за 2012 г.) и вторая части статьи подготовлены при поддержке Аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала высшей школы». Про­ект «Разработка полидисциплинарного подхода к исследованию проблем безопасности в АТР в рамках инновационного направления антропологии международных отношений». 6.2263.2011.

Литература

1. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике. XVI – XX вв./ В.В. Алексеев, Е.В. Алексеева, К.И. Зубков, И.В. Побережников. М., 2004. 600 с.

2. Венюков М. Опыт военного обозрения русских границ в Азии. СПб., 1873.

3. Ганопольский М.Г., Литенкова С.П. Тюменский фронтир (методологические заметки) // Вестник Тюменского государственного университета. 2005. №4. С. 187-192.

4. Ганопольский М.Г., Маркова Л.М., Федоров Р.Ю. Тюменская нефтегазодобывающая цивилизация: историко-географический конспект становления // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2011. № 3. С. 115­130.

5. Дальневосточная контрабанда как историческое явление / Н.А. Беляева и др. Владивосток: РИО ВФ РТА, 2011. 296 с.

6. Дулов А.В. Географическая среда и история России (конец XV – середина XIX в.). М.: Наука, 1983. 256 с.

7. История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (XVII – февраль 1917 г.). Т. 2. М.: Наука, 1990. 471 с.

8. История крестьянства России с древнейших времён до 1917 г. Т. 3. М.: Наука, 1993. 664 с.

9. Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. Феодальная Русь и кочевники. М., 1967. 264 с.

10. Киреев А.А. Дальневосточная граница России: тенденции формирования и функционирования (середина XIX – начало XXI вв.). Владивосток: Изд-во ДВФУ, 2011. 474 с.

11. Киреев А.А. Уссурийское казачество в политическом процессе на Дальнем Востоке России. Дис… канд. полит. наук. Владивосток, 2002. 327 с.

12. Ларин А.Г. Китайские мигранты в России. История и современность. М.: Восточная книга, 2009. 512 с.

13. Леонтьева Г.А. Землепроходец Ерофей Павлович Хабаров. М: Просвещение, 1991. 144 с.

14. Лукин Ю.Ф. Арктика сегодня: для России и всего мира. Архангельск: ВШДА ПГУ, 2008. [Электронный ресурс]. URL: http://narfu.ru/pomorsu.ru/www.pomorsu.ru/_doc/mba/arctic.pdf [Дата обращения: 30.01.2013].

15. Максаковский В.П. Географическая картина мира. В 2 кн. Кн.1. М: Дрофа, 2008. 495 с.

16. Петров И.И., Катунцев В.И. На тихоокеанских рубежах. Владивосток: Дальневосточное кн. изд-во, 1990. 608 с.

17. Плотников А.Ю. Русская дальневосточная граница в XVIII – первой половине ХХ века: Двести пятьдесят лет движения России на Восток. М.: Комкнига, 2007. 240 с.

18. Пограничная служба России: Энциклопедия. М.: Военная книга;Кучково поле, 2009. 624 с.

19. Покшишевский В.В. Заселение Сибири. Иркутск: Иркутское обл. гос. изд-во, 1951. 208 с.

20. Резун Д.Я., Шиловский М.В. Сибирь, конец XVI – начало ХХ века: фронтир в контексте этносоциальных и этнокультурных процессов. Новосибирск: ИД «Сова», 2005. [Электронный ресурс]. URL: http://sibistorik.narod.ru/project/frontier/index.html [Дата обращения: 2.01.2013].

21. Терещенко В.В. На охране рубежей Отечества. М.: Кучково поле, 2008. 576 с.

22. Тихоокеанская Россия: страницы прошлого, настоящего, будущего /отв. ред. П.Я. Бакланов. Владивосток: Дальнаука, 2012. 406 с.

23. Ткаченко Б.И. Узловые проблемы морской экономической границы между Россией и США. [Электронный ресурс]. URL: http://www.perspektivy.info/rus/desk/uzlovyje_problemy_morskoj_ekonomicheskoj_granicy _mezhdu_rossijej_i_ssha_2011-10-20.htm [Дата обращения: 30.01.2013].

24. Шокальский Ю. Россия. Физическая география: Границы и пространство // Брокгауз и Ефрон. Энциклопедия. В 86 томах. М.: ИДДК; Бизнессофт, 2005. 1 электр. опт. диск. (DVD-ROM).

 
Это ознакомительная текстовая версия,
полный вариант статьи в формате pdf
Вы можете скачать по этой ссылке

Наверх В номер В архив На главную

Официальный сайт журнала «Ойкумена. Регионоведческие исследования».
Разработка и дизайн: техническая редакция журнала «Ойкумена. Регионоведческие исследования», 2009 – 2013 гг.